Я с детства была очень успешна в академическом плане. Я училась в школе для одаренных детей в городе Кентау, где была олимпиадницей по казахскому языку. Потом поступила в университет Сулеймана Демиреля в Алматы, где тоже изучала английский и китайский языки, а также педагогику, психологию, методы обучения и развития. Я была еще и социально активна, и стала первой женщиной-президенткой студенческого совета. Это было для меня большим вызовом, потому что вуз, скажем так, консервативный, где до меня девушки баллотировались не раз, но безуспешно. Если честно, тогда у меня не было какой-то гендерной оценки того, почему так происходит. У меня была поддержка, опыт участия в студенческих дебатах – я понимала, что могу публично выступать, строить какую-то стратегию, и у меня всё получилось. Только после этой победы я поняла, почему девушкам в университете было трудно становиться президентками, так как мне пришлось и от студентов, и от администрации университета слышать разные комментарии – не сломаюсь ли я, не слишком ли мне будет сложно, как девушке. Комментариев по поводу моей внешности было больше, чем по поводу моей деятельности. Появилось какое-то стереотипное позиционирование меня как «сильной, доминантной женщины» – а это была совершенно не я, это было очень странно. Думаю, это подтолкнуло меня к тому, чтобы я обратила внимание на свой гендерный опыт в публичном поле. 

В университете мы познакомились и начали встречаться с моим тогда будущим мужем, и буквально на следующий год после окончания поженились. Еще до свадьбы он, будучи моим парнем, избил меня, но я старалась про это забыть и никому об этом не рассказала. Наверное, мне было сложно подобрать слова или вообще начать об этом с кем-то говорить. Я помню, что сразу после этого поехала к моим родителям в Шымкент, но не стала с ними об этом разговаривать и просто жила дальше. Я однозначно воспринимала эту ситуацию так, будто я сама спровоцировала это избиение – поэтому с тех пор я считала, что нужно вести себя так, чтобы не «провоцировать», знать грань, за которую нельзя переходить.



Дальше наши отношения так и развивались. Я ежесекундно была в напряжении, чтобы не провоцировать к себе плохое отношение, физическую агрессию, но психологическим атакам я подвергалась постоянно. Всегда в мой адрес летели комментарии – то про то, какая я крутая, замечательная, невероятная, то про то, что я вообще ничего не делаю, я – ужасная, не использую свой потенциал, не могу сделать, чего от меня хотят – то есть то, чего хочет он. Мы вместе были сооснователями образовательного центра, и поэтому уничижительные комментарии касались не только наших семейных отношений, но и работы. Позже я поняла, что они имели накопительный подавляющий эффект. После почти трех лет отношений я впала в очень глубокую депрессию. Я помню, как просыпалась с мыслями ни о чем, могла лежать и смотреть в потолок или думать только о смерти. И засыпала я с теми же мыслями.

Единственное, что меня как-то поддерживало и спасало – это работа, потому что в том, что я делаю, я очень талантлива и эффективна, и, хотя и на работе мы тоже были вместе, все-таки это было моим личным творчеством, личной свободой. В работе я была умнее и сильнее чем он, и это сильно меня поддерживало. Конечно, было трудно работать по 12 часов, но зато я могла забыть, что вообще-то мое состояние было ужасным. Еще меня очень поддерживали поездки к родителям, с которыми я просто могла быть собой и ни о чем не заботиться. И, конечно же, подруги, которые были рядом и всегда оставались на связи.



Меня позвали выступить на конференции в другом городе Казахстана. Я побыла там одна, поразмышляла, пообщалась с людьми, с которыми была достаточно близка в жизни до или вне замужества, и это вернуло меня к себе. Я снова почувствовала, какая я кайфовая, как я могу не только классно работать, но и классно тусоваться, общаться, веселиться. Там я познакомилась с одним из спикеров – мы весь вечер с ним общались, а потом занялись сексом. Честно говоря, до этого у меня были проблемы с сексом, потому что мое тело в браке уже совершенно не работало, оно словно отказывалось от каких-либо половых контактов с мужем, из-за чего я была очень зла на себя и думала, что что-то со мной не так. И когда я насладилась сексом, то поняла, что со мной все в порядке. Я вернулась в Алматы и дала себе неделю на то, чтобы понять, хочу ли я разводиться.

Через неделю я поняла, что ждать уже нечего и предложила развестись. Мой бывший муж очень остро на это отреагировал, устроил сцену. Это было не в первый раз – когда мы еще не были женаты и я предлагала ему разойтись, он угрожал убить себя, наносил себе ножом увечья, однажды даже выпил «Доместос» и ему вызывали скорую… Сейчас мне понятно, что в этих отношениях я так сильно оберегала не только себя, но и его. На этот раз он снова устроил сцену, и видеть это было очень тяжело, но у меня уже не было сил о нем заботиться. Я стояла как сторонняя наблюдательница и думала: «Ну, скоро это закончится?». Он попросил дать ему время, всё это длилось еще несколько недель, пока в какое-то утро я просто не сказала, что это больше не имеет смысла.



Наверное, в тот момент он понял, что всё действительно закончилось. Я хотела выйти из нашей квартиры, когда он за шкирку затащил меня внутрь и избил. Избиение сопровождалось обвинениями в том, что я никогда не была благодарной, ничего не умею, была ужасной женой и коллежанкой, и он все это терпел, нес на себе, а я, неблагодарная, еще и ухожу. Не знаю, что было сложнее тогда пережить – тот факт, что меня избили, или то, что это сделал близкий человек, которого я считала родным и надеялась, что после развода мы всё равно останемся близкими людьми, просто поменяв формат отношений. Но в тот момент я поняла, что мне нужно спасаться и ни в коем случае никогда больше не приближаться к нему. Хорошо, что со мной в тот момент была моя сестренка, а потом приехали подруги, которые без какого-то осуждения или вопросов просто сидели рядом со мной или говорили, чтобы как-то снять эту первичную боль.

После избиения я вызвала скорую, чтобы меня осмотрели, и чтобы задокументировать все побои. Я помню тот момент – он меня избил, я очень плохо соображала, но потом начала гуглить что-то вроде «куда обращаться при избиении». Там были какие-то статьи, номера – я на них звонила и мне нигде не отвечали, и тут я подумала про скорую, и родители тоже подсказали. Это было очень хорошим решением, потому что в полиции мне не отвечали. Потом я узнала, что скорая сообщает [о случаях насилия] в полицию, и полицейские со мной связались сами, когда я еще была в поликлинике. Участковый сказал, что я могу написать заявление, так как в поликлинике есть все документы о том, что произошло. Я спросила – «Если я сейчас заявление напишу, получается, во время следствия мне нужно будет вместе с моим тогда еще мужем проходить это следствие?». Они сказали – да, нужно будет участвовать во всех допросах. Так как мой приоритет на тот момент был вообще не связываться, не видеть этого человека, я отказалась и заявление не подала.

Я полностью выключила его из своей жизни, в том числе в цифровом пространстве, везде его заблокировала, но, несмотря на это он пытался позвонить, писал мне, моим друзьям и подругам: либо «ты лучшее, что произошло в моей жизни», либо «ты – худшее, что было», угрожал. Сначала мне было просто страшно – казалось, что он может прийти или я могу с ним столкнуться; я очень буквально воспринимала угрозы, которые от него поступали. И хотя умом я понимала – ну, что он сделает? – но все равно было сложно отгородиться от этого психологически. Чувство страха длилось неделями – я не могла нормально спать, нормально кушать, у меня было какое-то истощенное состояние. Но, с другой стороны, я также помню большое чувство облегчения, потому что это все закончилось. Это чувство меня сильно поддерживало – то, что я могу это все оставить позади, и то, что в моей жизни его уже не будет. Я даже думала – может быть, даже хорошо, что он меня избил, потому что, если бы этого не произошло, я, наверное, еще долго мучила себя, пыталась о нем позаботиться, что-то еще сделать для него – не знаю, сколько бы я еще из себя высасывала сил, чтобы как-то загладить перед ним свою вину.

В первое время у меня вообще не было никаких сил, чтобы себе помогать. Мои подруги просто забрали меня к себе домой и сказали – будешь жить у нас, есть, спать и всё. И в первое время, первые недели я в таком режиме и жила. Я не хотела ни с кем разговаривать, взаимодействовать, даже с родителями – я просто хотела спать и есть, и гулять иногда. Мне повезло, что тогда мои подруги стали моим приютом, кризисным центром. Они кормили, старались меня выгулять, поговорить со мной… Из образовательного центра, где я работала, я тоже ушла, мой брак развалился, работа исчезла, и было совершенно непонятно, что происходит и как об этом сообщать людям. И в тот момент я просто позволила себе не думать о том, что вообще творится с моей жизнью и что будет дальше. А потом стали появляться всякие странные желания, например, я съездила на Иссык-Куль в декабре одна, и проехала по всему берегу озера с каким-то непонятным таксистом. Возникали такие импульсивные желания, и классно, что в тот момент я могла их себе позволить. Все свои накопления я решила потратить еще и на поездку в Грузию, и все это, совершенно спонтанное, нерациональное, стало возможным благодаря поддержке моей семьи и подруг.

Сначала у меня было ощущение, что всё осталось в прошлом, закончилось. Но на самом деле весь этот опыт – часть моей жизни, часть меня. Я понимаю, что не могу постоянно избегать всего, что связано с ним, и мне нужно как-то со этим справляться и принимать. У меня было очень сильное чувство вины и стыда за произошедшее, потому что мне казалось, что признаться в том, что меня избил мой муж – это признаться в своем фейле, том, что я – какая-то порочная. Если даже такой близкий человек решил меня избить, то что уж говорить о чужих людях – может, это знак, что они могут относиться ко мне еще хуже?



Я написала о нашем разводе в Фейсбуке, потом пришла к тому, чтобы просто начать говорить об этом с разными людьми, потом публично сообщила, что пережила бытовое насилие и этот опыт меня очень сильно изменил. Всё это стало способом понять: как люди после этого начнут ко мне относиться? То есть все мои страхи, сомнения – насколько они реальны? Какие-то люди просто перестали со мной общаться – и это хорошо, потому что лучше не общаться с теми, кто обвиняет людей, переживших насилие, или меня. Но было и очень много поддержки от разных девушек, женщин, в первую очередь, тех, кто знали нас обоих и понимали ситуацию, и это меня здорово поддержало. А когда люди начали делиться со мной своими историями, я просто не знала, что с этим делать! Всем же кажется, что гендерное насилие, сексуализированное насилие, бытовое насилие переживают какие-то люди из несуществующих аулов, а тут – их знакомые, интеллигентные, из среднего класса, говорящие на разных языках, этому подверглась их крутая подруга… Может быть, это помогло им понять, что они не виноваты в этом опыте и не являются частью чего-то порочного, раз с нами такое произошло. Это может произойти со всеми. И это – не наша вина, а вина в первую очередь людей, которые совершают такие преступления, и, во-вторых, общей структуры [общества], которое пока не умеет реагировать на подобное.

Я интересовалась правами женщин, еще когда была в браке, но фокусироваться именно на теме гендерного насилия, изучать ее, я начала, когда решила публично об этом заявить и увидела, что не все начали клеветать и порицать меня за то, что со мной произошло. Да, это болезненная, очень трудная тема, но это тоже часть того, что мы называем нашим опытом, часто – женским опытом, происходящим из-за несбалансированной гендерной динамики и разных форм угнетения. Это – есть, и замалчивать его или задвигать в сторону не имеет смысла. Конечно, мне и самой до сих пор сложно транслировать свой или чей-то опыт, слышать про него, особенно когда я понимаю, что реакция на него тоже может быть очень разной. У многих людей, особенно тех, которые с ним не сталкивались, у мужчин, бывает такое очень техническое отношение к пережитому насилию – «почему бы не заявить, почему бы не уйти».

Когда я осознала, что я не просто рационально понимаю эту сложность, но ее чувствую, то поняла, что в этом состоит мой потенциал. К сожалению, этот потенциал сложно реализовывать, доносить эти идеи, опыт, но что поделаешь – со многими вещами так. Поэтому этот опыт стал очень большой частью моего активизма. И когда мы выходим на марши за права женщин или рассуждаем о феминизме, о каких-то структуральных проблемах, я всегда помню о том, что одновременно с насилием государства или корпораций есть намного более сложное насилие, которое называется бытовым, потому что в нем задействованы очень близкие люди, те, кому ты больше всего доверяешь и те, от кого действительно сложно уйти. Какими бы эти отношения ни были, в них всегда есть то, чем это насилие компенсируется. Всегда есть очень глубокие чувства и близость, от которых сложно отказаться. Поэтому для меня это очень важно – иметь эту феминистскую перспективу по общему видению этих структурных связей и проблем.



Сегодня противодействие гендерному насилию является большой частью нашей деятельности в рамках FemAgora. Мы не работаем напрямую с пережившими насилие, но занимаемся поддержкой наших центральноазиатских феминистских движений, их лидерок, активисток. В первую очередь мы работаем с кризисными центрами, с их руководительницами, сотрудницами, активистками, которые ведут какие-то проекты, мобилизационные или информационные кампании. В этом году в рамках этой деятельности мы выпустили публикацию по кризисным центрам Центральной Азии︎︎︎, где описали опыт разных активисток и активистов, которые даже во время пандемии очень успешно справлялись со всеми вызовами и придумали, применили уникальные инновационные решения, чтобы вовремя и эффективно помогать пострадавшим от гендерного насилия – не только женщинам, но и трансгендерным, небинарным людям.

Судя по моему опыту, в первое время пережившие насилие вряд ли могут сами себе помочь. Первое время, кризисное время – это состояние совершенного дисбаланса и ассоциации себя именно с этим опытом. Поэтому меня раздражают транслируемые в медиа образы успешных женщин, которые пережили насилие, а потом сами встали с колен и пошли. Мне кажется, это очень насильственное восприятие того, как пострадавшие могут восстанавливаться. Если в этот момент люди не могут тебе помочь, то зачем они вообще? Если ты в этот момент должна одна справляться, то в другие моменты ты можешь вообще ни в ком не нуждаться! Зачем строить государство, платить налоги, поддерживать какие-то социальные связи, голосовать, беспокоиться о законах – если ты можешь [восстановиться] сама, даже когда тебя вырубили? Поэтому самое сложное и важное, что мы можем друг другу дать – поддержку, чувство коллективности – должно проявляться именно в этот момент. В моем случае мне повезло, что у меня были подруги, которые меня затащили в свой дом-«приют». Я понимаю, что, если бы не эта поддержка, я бы, наверное, вообще развалилась или замкнулась намного дольше. Поэтому кризисные центры, их работа, для меня очень важна, и то, что мы в FemAgora на этом концентрируемся, для меня лично тоже важно.

Если говорить про реакцию со стороны полиции или медиков, она ведь очень частичная: медики осматривают тебя и держат на контроле только по физическому здоровью, полиция в идеале обеспечивает твою безопасность, ведет следствие, передает дело в суд – но все равно это лишь часть того, что происходит с пережившими насилие, а все самое важное – это их повседневность. Где она спит, ест, чем питается, кто рядом с ней находится, какие вопросы ей задают, где она может погулять, чувствует ли она себя в безопасности, когда выходит на улицу или заходит к себе? Было бы хорошо, если бы у кризисных центров было достаточно ресурсов, чтобы обеспечивать эту безопасность, комфортность, предсказуемость жизни, чтобы люди знали, что они проснутся и все будет хорошо, они могут поесть, а рядом с ними – люди, с которыми у них безопасные отношения. А если им задают какие-то вопросы, то лишь для того, чтобы узнать о их самочувствии и том, как их поддержать в этой ситуации, обеспечить обращение к юристу, психологине, медикам, в социальную службу… То есть кризисный центр – это, наверное, единственный вариант, чтобы поставить пережившую насилие в центр, не требовать от нее что-то объяснить, сказать, сходить, а просто быть. Поэтому перед тем, как говорить про МВД, Минздрав или другие институты, мне очень важно понять, какой ресурс есть у людей, государства, организаций, чтобы поддержать кризисные центры, в которых пережившие насилие смогут снять первичный ущерб и реально восстановиться, снова почувствовать свою целостность и понять, что опыт [перенесенного насилия] важный, но не определяющий всю их жизнь.

Я не могу сказать: «Никто не должна с сталкиваться с насилием», потому что с ним сталкиваются, и от женщин это не зависит. Но я точно могу сказать – никто не должна переживать это одна. У каждой из нас есть право и долг перед самой собой – просить о помощи и поддержке, но это не должна быть помощь и поддержка в смысле советов и рекомендаций, а именно та самая базовая первичная поддержка – готовить еду, быть рядом, ходить вместе куда-то, гулять…



Если сейчас вы переживаете насилие, вы можете даже с улыбкой говорить об этом или жить как будто бы обычной жизнью, ходить в офис, но это ни в коем случае не говорит о том, что с вами все хорошо. Это говорит о том, что вы очень сильная и у вас есть много разных ресурсов и возможностей реализовывать себя и находить себя в чем-то другом, что дает эту силу и ресурсы. Вы уже отлично справляетесь, но, чтобы закончить эту ситуацию, нужно подтянуть, мобилизовать других людей, которые помогут вам увеличить дистанцию с этой жизнью, с этим человеком, уйти подальше. Я не верю, что можно полностью выйти из какой-либо ситуации, потому что, как бы ни были нам неприятны эти люди, они все равно будут так или иначе появляться в нашей жизни. И потом уже встанет задача справляться с тем, как жить дальше. Но в первую очередь – необходимо физически обнаружить эту более-менее безопасную для себя дистанцию, и в этом вам точно потребуется помощь и поддержка.